15 июня — День рождения Тера.

Георгий Ервандович Терацуянц — один из тех немногих людей, которые сделали меня тем, кто я есть.

Кто же я? Мой самый злостный из 10 смертных грехов – гордыня. Начинается она с того, что я – убеждённый атеист. Далее следует моё убеждение в том, что человек, если он действительно человек, а не скотина, может и должен иметь и отстаивать своё мнение, может и должен менять жизнь вокруг себя. И если жизнь противоречит моим представлениям о том, какая она должна быть, тем хуже для неё! Конечно, представления эти со временем стали более зрелыми, приемлющими, кроме чёрного и белого, ещё и другие цвета… Но, в любом случае, они есть, и я следую им, даже если многое при этом теряю. Видимо, я – неисправимый идеалист. Но именно за это я себя и уважаю в первую очередь… И не уважаю тех, кого это раздражает, кто всегда готов «прогнуться под изменчивый мир».

Георгий Ервандович не прогибался. В самые тяжелые моменты он был верен себе и своему делу. Поэтому, хотя его и мои представления о жизни, какой она должна быть, во многом отличались, я всегда видел в нём родственную душу.
Конечно, ему, как руководителю творческого коллектива в условиях идеологического маразма приходилось идти на разумные компромиссы. Но тому, во что он верил, он не изменял. Я, если честно, не знаю, отдавал ли он себе отчет в том, что является одним из тех избранных, кто не просто словом, а каждодневным делом доказывает своё право иметь своё мнение, кто каждый день меняет вокруг себя мир.

С Тером я познакомился 22 года назад. Он уже был совсем не молод, хотя его дочь появилась на свет именно тогда, а это кое-чего да стОит!

Начало перестройки – 1986 год. Хор едва насчитывает 40 человек, причем основную массу составляет весьма визгливая в те времена партия сопрано… Простите, девочки!
Именно тогда впервые кинули клич, и на репетиции по воскресениям стали ходить старики. Увы, но мужские партии петь больше было некому. Среди басов не было, насколько мне не изменяет память, ни одного студента. В тенорах – один или два.
Да-да! Замечательные традиции рождаются, порой, не от хорошей жизни. Тогдашние студенты, даже в разгар действия антиалкогольного указа 1985 года, пению в хоре предпочитали бухать. Отчего так вышло? Во-первых, это была одна из тех ужасных демографических ям, когда вместе сошлись несколько минимумов колебаний рождаемости. Учиться в Универе было некому. На физмат брали всех… Ну, то есть, просто всех, кто сдавал экзамены хотя бы на тройки. А ведь в те времена именно физмат составлял сердце, духовную основу хора.
К ужасной демографической картине прибавьте отмену отсрочки от армии для студентов, когда, начиная с 1983 года по 1988-й (если не путаю), всех второкурсников, которым стукнуло 18 лет, загребали служить грёбаному отечеству. Не обошла в 1984 году и меня сия чаша.

Вот на фоне такой картины знаменитый некогда хор студентов ПетрГУ влачил в середине 80-х своё далеко не безбедное существование.
Именно поэтому в сентябре 1986 года Георгий Терацуянц лично пошел по учебным группам, выступая перед студентами, агитируя просто пойти, просто посидеть на репетиции.
Увы, но маленький старичок с горящими взором, мало кого воодушевлял рассказами о том, о чем молодёжь тех лет не знала и не могла знать. Да и откуда? Уроки музыки по программе Кобалевского сделали все, чтобы напрочь отбить у советских школьников, а позднее – студентов, тягу к любому виду музыки, кроме самой пошлой попсы.
Мои сверстники в большинстве своём даже представить себе не могли, что можно слушать хор или симфонический оркестр и получать от этого удовольствие. Советская школа и советское телевидение сделали всё возможное, чтобы отвратить народ от хорошей музыки. Впрочем, и нынешние средства массмедиа и образовательная среда школы достойно продолжают недостойное дело своих советских предшественников.
Однако лично я с раннего детства с удовольствием слушал хорошую музыку, благо дома был проигрыватель и куча замечательных пластинок. Они и сейчас пылятся на полке, и хотя проигрыватель, увы, приказал долго жить, выкинуть их на помойку не поднимается рука.

Откуда такая тяга к классике? Видимо, сказались здоровая, не испорченная алкоголем наследственность и хорошие музыкальные вкусы обоих родителей. С высоты прожитых лет я отдаю себе отчет, что уже к 10-и годам, именно благодаря своим музыкальным пристрастиям, я стал выделять себя из серой массы, которую сейчас политкорректно называют «электорат», а в менее щепетильные времена величали «быдло».

Однако, не смотря на такой вот широкий музыкальный вкус, слово «хор» у меня, как и у большинства советских людей того времени, ассоциировалось исключительно с бездарными музыкальными бреднями во славу КПСС, исполняемыми по праздникам, а также с ужасающими «народными» песнями о счастливой доле трудового народа в исполнении хора им. Пятницкого по будням. А что еще можно было услышать тогда из телеящика? Это было все равно, как сейчас «Фабрика звёзд» или «Дом-2».

Вот с таким настроением мы с Романом Осауленко, моим другом и однокурсником, сидели на первой парте в одной из аудиторий Университета и снисходительно улыбались, слушая чуднОго старичка. Ещё бы! Уж мы-то знали толк в истинном искусстве, развлекая дуэтом под гитару весь пятый этаж в шестой общаге! Наш тогдашний репертуар не отличался оригинальностью – «Машина времени», «Воскресенье»… Пели мы, конечно, получше многих, но, думаю, эти вокальные изыски могли очаровать разве что наших однокурсниц, да и тех лишь потому, что мы были, в общем-то, симпатичными молодыми людьми, а уже и в те времена здоровый, интеллигентный, генетически полноценный (т.е., не страдающий алкоголизмом) мужчина был в большом дефиците.
Итак, с высоты своего, как нам тогда казалось, высокого вокального искусства, мы слушали сказку о замечательном хоре и снисходительно улыбались. Гаденько так улыбались, с издёвкой. А так как происходило это всё на первой парте, непосредственно перед носом Тера, он обратился лично к нам: — Вот вы, что смеётесь?! Вы даже не имеете понятия о том, над чем смеётесь! А вы придите на репетицию. Не поленитесь и придите, и хоть раз послушайте то, о чём я вам здесь говорю. Когда мне ткнули в рожу моей же стёбной улыбочкой, можно было вести себя лишь двумя способами: либо продолжать, но теперь уже открыто, стебаться, либо вести себя по-человечески, то есть серьёзно ответить на поступившее предложение.
Поскольку, кроме свойственного молодости куража, у нас в тот момент уже, видимо, сформировались понятия о совести и об элементарном уважении к старшим, мы убрали улыбочки и серьёзно ответили: «Хорошо, мы придём».

И мы пришли.
Мы попали на одну из первых воскресных репетиций со стариками. В этом составе хор не производил того бледного впечатления, которое он имел в злосчастном сентябре 1986-го. Народу было много. Народ был солидный и крепкий. Нутром ощущался дух физмата, причем не дегенерировавшего перестроечного физмата 80-х, а того легендарного физмата 60-х, когда все верили в торжество науки, и в извечном споре между физиками и лириками, последние не имели ни единого шанса.

Поскольку мы были новенькими, то нас следовало бы прослушать, но в предрепетиционной суете Теру явно было не до того, и поэтому на его вопрос, пробовали ли мы петь, я безапелляционно заявил о своём баритоне, а Роман, в тон мне, так же серьёзно окрестил себя тенором. Пора было начинать, поэтому Георгий Ервандович просто указал нам, с кем рядом сесть, и посоветовал «сперва послушать».

Хоровую распевку я никогда до того времени не слышал, чем ни мало не смутился, поскольку её предназначение было вполне очевидно. Попадать в тон было совсем не трудно, и я, не стесняясь, запел вместе со всеми.

Звук был приятным. Я бы даже сказал, очень приятным. И не мудрено, ведь я сидел в центре хора, в окружении матёрых басов, которые, если и не были профессиональными музыкантами (впрочем, начальное образование было у многих), то были людьми весьма талантливыми от природы, да и опыт, как говорится, не пропьёшь. Словом, я впервые почувствовал, что когда поёт хор, даже если звук идёт в унисон, в результате получается нечто большее, нежели просто арифметическая сумма голосов. И это меня удивило. Шутка ли, я считал себя искушенным в музыке, да и в самом деле, имел право на такое «высокое звание» среди дилетантов. И вот я столкнулся с совершенно неожиданным и новым явлением, когда не каждый выпендривается сам по себе, а является вполне заменимой частью одного замечательного целого. Тут я вспомнил и второй закон диалектики о переходе количества в качество, и знаменитую фразу о том, что нужно любить не себя в искусстве, а искусство в себе… Но это были ещё цветочки, так как мои ожидания, в смысле исполняемого репертуара, были пока что именно такими, о которых говорилось выше.

- Грушица, — неожиданно прервавшись, произнёс Тер. И откуда ни возьмись, по рядам зашелестели раздаваемые ноты.

К своему стыду, я до сих пор не умею петь сольфеджио. Да, в музыкальной школе мне учиться не довелось. Не судьба. Впрочем, как и многим моим сверстникам. Не то, чтобы я никогда до этого не видел нотной грамоты. Вовсе нет. К тому времени я уже мог что-то сносно брякать на гитаре, подбирать на слух, и даже пытался в детстве разучить по нотам на фортепиано первую часть «Лунной сонаты». Но все равно, для того, чтобы определить, что это за закорючка между первой и второй линейкой, мне приходилось честно отсчитывать от первой дополнительной: «До, ре, ми, фа». А уж взять и петь по нотам!!! Для меня это было чем-то непостижимым. И тем более непостижимым было то, что все остальные (все!!!) хористы с умным видом глядели на эту китайскую грамоту и что-то мычали себе под нос. Невероятно!

«Грушицу» запели сразу, поскольку партии уже, видимо, были разучены. Удивительно плавно и точно вступили альты и сопрано, и тем обиднее было, что Тер им не дал допеть: — Кудр-р-р-рявая! Кучер-р-р-рявая! – произнёс он, утрируя согласные. Так я впервые в жизни обратил внимание на свою дикцию и вдруг понял, что исполняя под гитару песни любимого Макаревича, зажевываю и проглатываю половину алфавита.

Снова начали женские голоса, наполнив аудиторию, в том числе и с помощью этой самой «р-р-р», тем вкусным, мясным звуком, который отличает настоящий хор, от группы любителей сообща подрать глотки. Я думал, что так оно и продолжится, но вдруг вокруг меня запели мужики.

Мужики! С тех пор я, слушая любой, даже самый распрофессиональный женский хор, представляю вместо него на сцене одноногого танцора. Каким бы виртуозом тот ни был, он покажет в лучшем случае прекрасный цирковой номер, но отнюдь не танец. Ибо танцуют двумя ногами.

Это уже было не удивление. Это был маленький (пока маленький!) шок. Банальные, почти что затасканные слова. Ничем не выдающаяся, хотя и приятная мелодия. Но хор! Хор!!! Эти голоса, выстраивающие сочные аккорды, сделали со словами и музыкой что-то такое, от чего они стали… настоящими, живыми.

До этой самой секунды я, слушая музыку, где-то внутри себя отождествлял с ней своё «я». Поёт Дон Карлос – мне казалось, это я пою. Звучит концерт Рахманинова – это где-то во мне рождаются эти звуки фортепиано. Везде рядом с этой музыкой незримо присутствовало моё «Я». И вот теперь, когда я оказался в самом центре этого удивительного поющего организма, моё «Я», разбухшее и раздобревшее во время распевки от чувства собственной уместности и значимости, вдруг съёжилось, стало микроскопически маленьким. Мне показалось, что кроме ушей человеку больше не нужно ничего. Если раньше я ощущал гармонию, как некую данность, существующую и незыблемую, то сейчас она рождалась – хрупкая и тёплая – прямо вокруг меня. Нечто похожее я испытал, когда впервые видел как рождается, а потом держал на руках только что родившегося на моих глазах ребёнка. И вот посреди куплета, когда кто-то из хористов, видимо настолько погрузился в возникшую ауру, что слегка выделился из общего ансамбля, я услышал неистовый стон и, подняв глаза, впервые увидел тот самый непередаваемый взгляд и жест Тера, который приводил в благоговейный трепет не одно поколение хористов.

Оторвать взгляд от него я уже не мог. Маленький старичок исчез. Вместо него передо мной был гигант, монстр, воплощение харизмы…

В литературе есть много примеров удивительных людей и поступков, мужественных, великих и вдохновляющих. Но всё это – ерунда. Не нужно ничего читать! Достаточно было всего один раз увидеть эти глаза, и все становилось просто и ясно: есть нечто, ради чего должен жить человек. Оно – нематериально, его не измерить и не взвесить, но ради него горят неистовым огнём эти глаза. И если ты это увидел хотя бы раз, ты не можешь в это не верить…

Я слегка очухался к началу третьего куплета. По крайней мере, я стал понимать, что партии поются не в унисон, что партия басов довольно-таки проста, и, если прикрыть рукой одно ухо, чтобы лучше себя слышать, то можно даже попытаться спеть. Я попытался, спел, и к своему удивлению, попал. «Вот, что значит «искусство в себе»», — подумал я, удивляясь тому, как ловко у меня получается.

В аудиторию вошла Лариса Георгиевна Бердино – бессменный концертмейстер и просто очень милый и интеллигентный человек. Все встали, приветствуя. Терацуянц сделал неуловимый жест, и одни ноты быстро сменились другими: «Танеев. Иоанн Дамаскин.»

Единственное серьёзное хоровое произведение, услышанное мною до этого момента – «Реквием» Моцарта. Бесспорно, гениальное произведение, но старая виниловая пластинка, монофоническая запись середины шестидесятых годов, — это давало некоторое представление о том, как может петь хор,… если его закатать в консервную банку.

И вот, когда закончилось фортепианное вступление (я очень давно не слышал живого фортепиано, да ещё и в хорошем исполнении) и аккомпанемент заиграл триоли, женский хор ровными четвертями запел «Иду в неведомый мне путь…». Это опять было совершенно новым неожиданным ощущением, когда пианино вдруг заменило собой симфонический оркестр, и это ничуть не испортило впечатление… А потом началась полифония. И вновь я стал маленьким-маленьким «Я» с огромными, как у слона ушами. Я наивно полагал, что после «Грушицы» меня ничем нельзя будет удивить.

Те, кто никогда не слышали кантату «Иоанн Дамаскин», конечно же, не поймут, о чем речь, просто потому, что это нужно услышать, причем услышать, не пОходя, а так, чтобы звук входил в тебя вовнутрь. К финалу, к последней фразе фортиссимо «Иду в неведомый мне путь» я сидел с закрытыми глазами, полностью потеряв ориентацию. Наверное это состояние и называют «прострация», когда ты забываешь, где находишься, и что с тобой происходит…

Я с трудом заставил себя вдохнуть и открыл глаза. Теперь я понимал, куда и зачем я пришел, и о чем говорил нашей группе великий маленький человек, который заставил меня, самоуверенного гордеца и всезнайку, понять, что в этой жизни есть нечто гораздо более значимое, чем моё «Я».